«В ГКЧП понимали, что даже если они возьмут под контроль Москву, то центр сопротивления переместится в Ленинград»
- Вкладка 1
Про августовские события в Москве воспоминаний много. А что происходило в те дни в Санкт-Петербурге? Доносилось ли что-то из столицы, или в Питере все было спокойно?
В Питере было, действительно, спокойнее. Общественная жизнь была, в общем, очень активная, но не такая уличная, как, скажем, в Москве. Хотя бывали уличные демонстрации и с той, и с другой стороны. Был достаточно активен питерский Народный фронт. Потом, не знаю, как в Москве, а в Ленинграде широко действовал Демократический союз – такая радикальная организация. У них вечно были столкновения с милицией, их крутили… немногочисленная организация, но очень боевая, всегда вперед паровоза, так сказать, забегали. А в 1989 году в Союзе писателей произошел в некотором роде переворот, на общем собрании был переизбран секретариат управления, и туда вошли люди – как это называется – демократических устремлений. Я на какое-то время стал секретарем Союза и давал возможность Демсоюзу собираться в помещении Союза писателей, это было их единственное убежище. Так что жизнь шла. Но, конечно, по-настоящему она активизировалась уже в августе. Надо сказать, что с какого-то момента стала достаточно лояльной питерская милиция. Потому что ее руководителем – до этого он был главой нашего управления КГБ – стал генерал-лейтенант Курков, и он, очевидно, был человеком с какими-то все-таки представлениями о порядочности. Он приходил к нам в Союз писателей и пытался наладить вообще какие-то взаимоотношения.
Это глава милиции с Союзом писателей?
Да.
Звучит невероятно.
Вы знаете, Союз писателей был тогда очень влиятельной организацией в городе. Скажем, перед первыми выборами на съезд народных депутатов многие кандидаты приходили и просили, чтобы на собрании Союза писателей их поддержали. И были очень драматические моменты, когда кого-то поддерживали, кого-то – нет. Скажем, сейчас уже много лет очень видную роль играет наш депутат Законодательного собрания Ковалев – вот его Союз писателей поддержал, и это для него сыграло существенную роль.
Но какая поддержка может быть у Союза писателей? Может быть, мы сейчас плохо представляем себе Союз писателей. Это же не так много людей…
Тогда была немножко другая система предвыборной работы. Многочисленные встречи в учреждениях, на заводах, расклеивались листовки и бросались в ящики. И, если там сказано, что собрание Союза писателей Ленинграда рекомендует этого человека, то это играло роль. Дело ведь не в том, сколько писателей проголосует за него, а в том, что он поддержан влиятельной культурной организацией. В основном это все были люди вообще никому не известные. И нужно было какое-то рекомендательное обязательно. Поэтому и генерал-лейтенант Курков пришел к нам. У нас тогда был очень любопытный и характерный разговор. Я его спросил: «Вы видите, какие процессы идут. Кончится советская власть. Как вы поступите в этом случае? Вы будете служить дальше?» Он ответил: «Нет, я уйду в отставку». И он, действительно, так и поступил. Причем в августе 1991 года он, вопреки мнению двух своих заместителей, которые настаивали на том, чтобы комитет активно действовал, ведь есть спецназ, можно было разгонять и хватать, запретил это делать. Курков в это время уже снова был начальником КГБ. И он соблюдал в эти дни нейтралитет. Так же, как и милиция, руководитель которой заявил, что если к гражданам Ленинграда будет применено насилие, то 50 тысяч ленинградских милиционеров окажут сопротивление. Это сыграло довольно существенную роль, я думаю, в настроениях в тогдашнем Кремле.
Расскажите, что происходило в те дни? Были ли события как-то синхронизированы с московскими?
Наши событий были не такими бурными и без крови, к счастью, но были очень важны для общей ситуации. В 5 утра мне позвонил мой друг и сказал: «Ты знаешь, что произошел переворот, Горбачев смещен?» Я не сразу ему поверил. Потом включил телевизор – действительно. Город начал волноваться. Немедленно началось производство листовок. В частности, в Союзе писателей, потому что ксерокс тогда был диковинной машиной, все они были на учете, и в Союзе писателей как раз незадолго до этого установили. Пришли тексты указов Ельцина, который взял на себя командование армией на территории России и фактически объявил путчистов вне закона. Вот эти листовки печатались, пока не кончился порошок. Были напечатаны сотни листовок. Они расклеивались по городу. Люди читали, обсуждали. Я историк, поэтому мне это все было любопытно еще и с этой точки зрения – я ходил и прислушивался к разговорам. И подавляющее большинство, без всякого сомнения, было на стороне демократической.
Огромную роль сыграл тогда Собчак. Телевидение было заблокировано. Он со своим заместителем прошел на ленинградское телевидение, которое тогда транслировалось на всю европейскую часть России, и вечером 19 августа выступил, назвал поименно всех членов ГКЧП бывшими и посулил им соответствующую судьбу – это было психологически чрезвычайно важно. А на следующий день, 20 августа, еще до кровавых столкновений в Москве, на Дворцовой площади был гигантский митинг, больше 200 тысяч – площадь не вместила всех людей. Опять-таки выступал Собчак, выступал Дмитрий Сергеевич Лихачев, еще кто-то – сейчас уже не помню. Это было одно из самых сильных впечатлений в моей жизни. Вокруг только замечательные лица. Казалось, что гигантская толпа состояла из совершенно удивительных людей. На самом деле, конечно, люди были как люди. Но вот это чувство единства, которое всех воодушевляло, и внимание, с которым они слушали то, что говорили, и желание принять участие в событиях преображали людей.
Там были такие драматические моменты. На площадь сквозь толпу пришла колонна рабочих Кировского завода, их представитель поднялся на грузовик – трибуны никакой не было, как в 1917 году, – и крикнул: «Путиловский завод восстал!» А там вокруг площади – с одной стороны Зимний дворец, напротив здание Главного штаба Министерства обороны. И в одном из корпусов – там, очевидно, были какие-то авиационные учреждения – молодые ребята в голубых погонах вывесили из окон огромный плакат «Авиация с вами!». Все это было, действительно, потрясающе. Я считаю, это был один из самых достойных моментов нашей истории. В город была введена Гарболовская бригада – это спецназ КГБ. Их поместили в казармы строительного училища на Шпалерной улице и готовили, соответственно, к разгону и штурму Ленсовета. И они, конечно же, взяли бы Ленсовет. Хотя там тоже, как и в Белом доме, была защита, баррикады, люди собрались, перекрыли набережную. И к ним пришли несколько демократически настроенных офицеров, вызвали представителей и объяснили им ситуацию. И гарболовцы не вышли на следующий день, остались в казармах. Особенно на них подействовала позиция ленинградской милиции.
Был еще такой замечательный эпизод: начальник ленинградского гарнизона получил соответствующие указания и собрал у себя днем 19 августа совещание – как раз Собчак прилетел из Москвы. И Путин, который был его замом и человеком опытным, послал ему охрану в аэропорт, чтобы его там не схватили. И Собчак – это известная история – явился в главный штаб к генералам и очень доходчиво им объяснил, что с ними будет, если они попробуют выполнять указания ГКЧП. И войска, которые шли к городу – танки, бронетранспортеры, – были остановлены. Анатолий Александрович был человеком необычайной внутренней энергии – и он их просто подавил, так сказать. Генералы ослушались Москвы и не стали вводить войска в город. И было много очень любопытных эпизодов. Они не были, я повторю, такими драматическими и кровавыми, как в Москве. Но то, что происходило в Ленинграде, естественно, прекрасно знали члены ГКЧП, и они понимали, что даже если они возьмут под контроль Москву, то центр сопротивления переместится в Ленинград.
А был кто-то из представителей власти, откровенных сторонников ГКЧП, кто пытался как-то поучаствовать в переговорах?
Нет. Обком опустел. Хотя незадолго до этого одна партийная дама говорила, что если для поддержки советской власти понадобится гражданская война, то они на это пойдут. Но ни один человек из номенклатуры даже попыток не сделал что-нибудь предпринять. Они поняли, что дело проиграно. Рано утром на следующий день я пришел домой, пару часов поспал и пошел к Ленсовету, потому что еще неизвестно было, будут его штурмовать или нет. Опять-таки мне было интересно послушать, что говорят люди, которые там собрались. Это были люди в основном молодые, было много рабочих питерских заводов. Там ночью дежурили студенты. Причем были такие анекдотические ситуации. Ранее утро у Ленсовета, и молодой, явно рабочий человек ходит и повторяет: «Красные без крови не уйдут, красные без крови не уйдут. Мы все в армии служили, знаем, куда патрон закладывать. Красные без крови не уйдут». То есть люди были, действительно, готовы к гражданской войне, если что-нибудь подобное произойдет. К огромному счастью, все-таки не произошло. Еще одна ситуация. Тогда председателем горисполкома был замечательный человек – капитан первого ранга Щелканов Александр Александрович. Такой редкий совершенно по порядочности и чистоте человек, который сейчас живет в деревне в Ленинградской области, потому что, будучи председателем Горисполком – уже после ликвидации путча – не устроил себе квартиру в городе. И ночью кто-то притащил ведро бензина – там такие баррикады были – чтобы, если пойдут бронетранспортеры, сжечь бронетранспортеры. Вышел Щелканов и сказал: «Ребята, бронетранспортеры будут или нет – неизвестно, а вот то, что вы сожжете Мариинский дворец, гораздо более вероятно. Поэтому, ради бога, никакого бензина чтобы тут не было».
Такое ощущение складывается, что все были готовы к тому, что рано или поздно советская власть как-то сменится, только ждали и единодушно приняли.
Вы знаете, действительно, были к этому готовы. Не единодушно. Но те, кто был не готов это принять, были тогда морально подавлены. Потому что демократическая часть, причем разной степени радикальности, вела себя по-настоящему активно, а сторонники советской власти потом отмобилизовались. И мы знаем, что было в Москве – эти гигантские демонстрации коммунистов, так называемых красно-коричневых, 1993 год и так далее. Но в этот момент у нас город был фактически во власти демократических настроений. Может быть, это вообще было меньшинство, но оно было активное, оно себя проявляло. А та часть растерялась. Потому что, действительно, не совсем понятно, кого защищать, не было организующего начала. Этих партийных бонз, которые должны были, казалось бы, выйти с красным знаменем и всех вдохновлять, вообще было не видно и не слышно. В Смольный можно было зайти спокойно. Была организована, насколько я помню, комиссию, куда вошли писатели, и они следили в Смольном, чтобы там не уничтожали документы, чтобы остался партийный архив. И он остался. Мне пришлось там однажды даже посидеть. Так что, да, была такая ситуация. Город был очень возбужден. Я бы сказал, радостно возбужден.
Хотя, конечно, было тревожно. Потому что и 21-го числа еще ничего не было понятно – войдут войска в город или нет, потому что колонны остановились, в общем, недалеко от города, будет действовать спецназ КГБ или не будет. Но, тем не менее, была уверенность, что их дело проиграно. Она не основывалось на каких-то конкретных данных, но ощущение было такое. Особенно после этого гигантского митинга 20-го на Дворцовой площади, когда, действительно, сотни тысяч человек вышли и – что было совершенно не привычно для советской ситуации – их поддержали рабочие заводов. Рабочий класс оказался на стороне вовсе не коммунистов, а наоборот. Я помню, как мы шли днем 20-го от Ленсовета, к нам подошел человек – не помню, по-моему, с Металлического завода – и сказал: «Ребята, я видел, у вас листовки были. У нас очень хотят на заводе почитать их». Ну, мы отдали все, что было, и он отправился к себе на Металлический завод с этими листовками. Были довольно любопытные, конечно, как я уже говорил, настроения в милиции. Скажем, на Дворцовой площади я видел, стояла группа милиционеров и они читали внимательнейшим образом текст речи Ельцина. А потом вообще появился капитан милиции, который собрал митинг милиционеров в поддержку демократических реформ.
Вы были знакомы с Егором Гайдаром. Как так получилось?
С Егором Тимуровичем, по-моему, первый раз мы встретились, как это ни странно, в питерском театре юных зрителей. Но это был не спектакль – там в небольшом зале проходила встреча творческой интеллигенции с Егором Тимуровичем. Тогда я как раз пытался уговорить его – и считаю, что, в общем, был прав – что «Правое дело» и правительство должны издавать газету. Когда Владимир Ильич Ленин, при всех его, так сказать, особенностях, говорил, что газета – это коллективный организатор, то он был совершенно прав. Он много понимал в таких вещах. К сожалению, этого не произошло. Егор Тимурович сказал, что, да, конечно, в этом есть смысл, но это сложное и дорогое мероприятие. А газета тогда была, конечно, очень нужна. Вот это, по-моему, была наша первая встреча. Потом я был последовательно членом политсовета ДВР и петербуржского СПС, и мы ездили к Егору Тимуровичу обсуждать кандидатуры председателей этого самого политсовета – там были некоторые сложности. Затем еще несколько раз мы просто встречались на каких-то мероприятиях. Мы не были близко знакомы. Но у меня есть одно интервью, которое называется «Ельцину и Гайдару будет поставлен памятник, как Минину и Пожарскому». В общем, я, действительно, думаю, что что-то похожее когда-нибудь произойдет, потому что эти два человека…
Кажется, мы все дальше и дальше от этого события.
Да. Но, видите ли, история – это такая, не уверен, что спираль, но точно синусоида. И как обернется ситуация через десяток-другой лет, сказать очень трудно. Мне эта идея нравится – Ельцин и Гайдар как Минин и Пожарский. Потому что они, действительно, спасли страну. Тут для любого здравого человека, мне кажется, и вопроса нет. Без того, что они сделали в политике и в экономике, была бы абсолютная катастрофа. И мы бы сейчас здесь не сидели.
А вам, далекому от экономики человеку, было понятно, почему проводятся такие непопулярные и трудные реформы?
Абсолютно. Потому что я знал, что уже был некогда прецедент. Дело в том, что в 1810-1811 годах в России уже был тяжелейший финансовый кризис – а все эти финансовые кризисы начались в России с Екатерининских времен, потому что много воевали, а война стоила во все времена очень дорого. И чтобы покрыть издержки от очередной турецкой войны, стали выпускать впервые в России бумажные деньги, ассигнации. И их выпустили слишком много – миллионов на 50. Естественно, началась инфляция. И так все это и шло. А тут было понятно, что грядет очередная война с Наполеоном. Александр поручил Сперанскому сделать что-нибудь с финансами, потому что воевать надо, все-таки имея устойчивую финансовую систему. И Сперанский пошел, если угодно, по пути Гайдара. Он прекратил печатание ассигнаций. Часть была уничтожена. Это то, что называлось и называется сжатием денежной массы. Потом была намечена приватизация, потому что до этого земли раздавались и дарились. И Россия встретила войну 1812 года впервые за всю свою историю с профицитным бюджетом. Поскольку я это знал, я занимался Сперанским, мне было понятно, что Гайдар идет по такому проверенному историческому пути. И вообще он мне был симпатичен по-человечески. И было ясно, что тех денег, о которых плачут до сих пор, в стране уже фактически не было, они были растрачены, эти бумажки уже, в общем, ничего не стоили. Поэтому да, я принял, в общем, безоговорочно ту модель, которая была предложена правительством Гайдара.
Массовая нелюбовь к реформатору тоже обусловлена исторически?
Понимаете, беда нашей богоспасаемой родины в том, что у нас реформы всегда запаздывают. Всегда! Вообще любая нормальная цивилизованная страна всегда реформируется – Англия, Франция... Ну, Франция – более жесткими способами. В XIX веке там три революции, хотя и почти бескровные. В Англии все было более мирно. Но надо, так сказать, меняться вместе с меняющимся миром. В России это всегда отставание. И поэтому реформы всегда проходили чрезвычайно тяжело. Сперанский после того, как он, в частности, оздоровил финансовую систему, был отправлен в ссылку. И не в последнюю очередь из-за этой реформы. Великие реформы XIX века Александра Второго – что он получил взамен? Его взорвали. Но не потому что он был плохим реформатором, а потому что в силу обстоятельств реформы не были доведены до конца, в какой-то момент застопорились.
Ну и существует, естественно, такое мечтание: вот начинаются реформы – и вот теперь все будет хорошо. Запоздалые реформы, вы это понимаете и знаете ничуть не хуже меня, всегда сначала ухудшаю ситуацию, потому что происходит ломка. И несмотря на то, что, в конечном счете, опять-таки, каждый здравый человек понимает, что гайдаровская реформа вывела страну на совершенно другой, даже просто жизненный уровень, это, конечно, было чудовищное потрясение. А это всегда вызывает внутренний дискомфорт. И нужно его как-то компенсировать, найдя виновных. Но, опять-таки, как и в эпоху великих реформ, гайдаровские реформы были далеко не закончены. Так что реформаторам, действительно, в России не очень везло. Но, возвращаясь к формуле Минина и Пожарского, думаю, что со временем все более-менее встанет на свои места.